«Современная академическая музыка, исполненная и записанная в Московской консерватории» — за этими словами могут скрываться как произведения в стиле Баха или Моцарта, так и упорядоченные шорохи с криками и стуками. Произведения композитора и пианиста Кузьмы Бодрова далеки от крайностей: это искусство, продолжающее традиции и создающееся не для того, чтобы эпатировать публику.
   ТЕКСТ Константин Юстов
   В нашумевшей книге «Конец времени композиторов» Владимир Мартынов писал, что «человек „исторический“ — подобно некоторым примитивным хищникам, воспринимающим только то, что движется, — почитает истинно существующим только то, что изменяется». Согласно этому многие консерваторцы занимаются поисками принципиально новых методов работы, порой выходя за границы здравого смысла. Кузьму Бодрова я чаще всего встречал в читальном зале, пишущим от руки очередную партитуру; электроника и крайние формы авангарда его не интересовали. Сегодня он востребованный в мире композитор с безупречным реноме, и наша беседа, состоявшаяся в одном из классов Московской консерватории, убедила меня в том, что на земле живут не только люди
   «исторические». А следовательно, конец еще не пришел.
   К какому направлению ты относишь свое творчество?
   К.Б.: Я стараюсь об этом не думать. Не только по отношению к своей музыке, но по отношению к музыке вообще. Для меня не существует понятий «новая» и «старая» музыка. Бывает музыка хорошая и плохая. И даже не плохая, а удачная и неудачная. Есть «живые» произведения — это да, и дело тут вовсе не в направлении.
   А если разделить всю музыку на «авангардную» и «не авангардную», что из двух глыб твое? К.Б.: Точно не авангардная. Я использую достаточно традиционные средства и методы музыкального высказывания — без экстремальных вещей. Но и к абсолютным традиционалистам себя тоже не отношу. Я ведь не пишу в сонатной форме, как
   до сих пор поступают некоторые коллеги.
   А в какой пишешь?
   К.Б.: Форма получается сама собой, если по наитию добиваешься гармоничности. Конечно, ты думаешь о разделах во время написания, но без мысли: «Сейчас я пишу рондо». Ведь да
   же Бетховен, сочиняя музыку, не думал о том, что пишет в сонатной форме. У него были определенные установки в связи с каденциями, двухколенностью, абзацами, риторикой. Почему в итоге получалось такое разнообразие? Потому что не было заданности.
   Существует ли универсальная «модель творчества»?
   К.Б.: Надо много писать. Преодолевать себя. Постоянно ставить выше и выше планку. Не успокаиваться. Слушать и играть разную музыку. Сейчас очень богатая почва: есть много площадок, где можно познакомиться с современной музыкой. У нас прекрасная кафедра современной музыки, где изучаются новые техники игры на инструментах. Море концертов (скажем, то, что устраивает Владимир Тарнопольский), и вне консерватории есть много точек, где современная музыка буквально кипит. Филармония недавно организовала фестиваль «Другое пространство» — это знаковая вещь. Вместе с тем, мне кажется, должно быть какое-то равновесие. Незнание симфоний Бетховена, я считаю, для композитора преступно. Есть вещи, которые можно случайно пропустить, потому что музыки много, но, скажем, Баха и Моцарта пропустить невозможно...
   Думаешь ли ты, сочиняя, о том, что выигрышно звучит в записи, а что — в концертном исполнении? К.Б.: Я думаю о слушателе, встаю на его место; это не значит, что я пытаюсь ему понравиться, просто иногда со стороны понятнее. Бывает полезно поменять угол восприятия, услышать свое сочинение как будто в первый раз — не аналитическим умом, а просто слухом. Когда-то у нас Марина Валериевна Карасева вела сольфеджио, у нее были интересные психологические техники: мы слушали одни и те же аккорды разными видами слуха — из окна (как будто посторонний человек), и изнутри. И действительно ты воспринимаешь их неодинаково. А как это будет звучать — в зале или на аппаратуре, — меня не волнует.
   Отслеживаешь ли ты технические достижения?
   К.Б.: Честно говоря, я в этом немного отставший человек. Я ведь и ноты только от руки пишу. У меня есть люди, которые потом набирают все на компьютере. Что касается прослушивания — если попадется хорошая аппаратура, я буду счастлив. Но предпочитаю больше играть. В консерваторских классах, к сожалению, такая техника... На ней тончайшая современная музыка с дифференцированной тембровой драматургией будет звучать очень грубо. Но, слава богу, есть хоть это.
   Где записывались симфониетта и квартет?
   К.Б.: Симфониетта в Большом зале Московской консерватории, а квартет в Рахманиновском. Надо сказать, что у нас в консерватории все три зала (включая Малый) замечательные, во всех шикарная акустика. Еще мне нравится акустика в Глазуновском зале Петербургской консерватории. Она хороша и для оркестра, и для камерного коллектива, и для хора.
   Что у тебя сейчас в работе?
   К.Б.: У меня уже несколько лет то продолжается, то прерывается работа над диссертацией, посвященной творчеству Палестрины. И сейчас я нахожусь в этой музыке. Напрямую с композицией это не связано, хотя совершенство формы и красота во всех ее проявлениях в музыке Палестрины — она сейчас для меня как какой-то пример. Абсолютно кристальная чистота фактуры, и при этом ее невероятная сложность.
   Есть ли в современной академической музыке то, что ты не в состоянии слушать? К.Б.: Нет, такого нет. Если не будут рояль топором рубить и поджигать его — послушаю с интересом. Впрочем, иногда бывает до ужаса противно слушать академизированную музыку, когда идет пародия на пародию на Мясковского.
   Ты говорил, что в России современная академическая музыка кипит; неужели она не испытывает никаких проблем? К.Б.: Как сказать? Мне кажется, сейчас везде в мире сложная ситуация с современной музыкой (проекты сокращаются). Я никогда не был организатором фестиваля современной академической музыки, но был свидетелем регулярного проведения Московского форума, различных серий фестивалей, таких как «Франкофония» Тарнопольского, где зал был битком набит, получилось феерическое действо. «Другое пространство» в филармонии — тоже было сложно, но ведь все устроили, справились. Мне кажется, сейчас много возможностей для самовыражения. Проблема простая: композиторов много, а площадок мало. И ты не всегда звучишь столько, сколько хочется. Хотя мне грех на судьбу жаловаться: у меня почти каждый месяц что-то исполняется.
   Ты организатор Клуба композиторов...
   К.Б.: Да, мы организовали его с одним моим коллегой, Арманом Гущаном, когда учились на втором курсе консерватории. Бывали периоды бурной деятельности, иногда же все на время угасало. Но это было огромное начинание, мы устраивали множество творческих встреч: с Софией Губайдулиной, Эдуардом Артемьевым, Гией Канчели, Родионом Щедриным (он дваж
   ды давал грандиозные мастер-классы в Рахманиновском зале). Это такие люди, на которых во многом держится искусство. Сейчас эстафету клуба подхватил первый курс — очень активные, интересующиеся ребята. Сами собираются, слушают и обсуждают музыку. Что-то вроде научно-студенческого общества, как раньше было. Мне бы хотелось, чтобы это начинание не угасло!